"В признанно мужском гении Чаплина есть место кривлянью и уступки несколько неприличной сентиментальности, которые способно преобразить и возвысить только его мастерство. Рядом с ним Китон может показаться тусклым. Однако его вкрадчивое очарование действует подобно аромату. Чаплин запоминается таким, какой он есть; Китон в воспоминаниях – совершенен.
Более размытая техника? Меньшая сила воздействия? Скорее, удаление случайных или паразитических элементов. Китон приходит к абсолюту с помощью упрощения. Он играет без заглавных букв. Осторожность, непрерывность, единство его игры; интенсивность его эмоций, избавленных от всего лишнего, его взгляд, где видно приближение только большой волны. Его вечное внутреннее напряжение. Он не безрассуден, но принимает все опасности и несправедливую жестокость судьбы по отношению к нему. Его кажущаяся невозмутимость - метод Тома Хирна, «спящего жонглера» прошлого, но ставший абсолютно личным. Из его движения, угловатой грации его жеста, рождается поэзия. Неподвижный, благодаря отстраненному взгляду на его андрогинном лице и изяществу его фигуры, он становится парадоксальным образом с картин Гюстава Моро.
Его хрупкая внешность, красота его черт сами по себе могут стать причиной любви к нему. Сдержанный, ребячливый, наивный; лишь обстоятельства вынуждают его хитрить. В этом милом, откровенном и, казалось бы, безоружном существе никогда не бывает ни жестокости, ни хамства (сравните с Шарло или Максом Линдером). Вульгарное рядом с ним шокирует. Аристократ по натуре - странно, что с такой породой он сумел понравиться толпе и добиться такой популярности. Нельзя отрицать, что нам нравится видеть его аватары, но тем не менее, это всегда он. Даже ловкость Китона, его удивительная акробатика - не то, что мы ценим больше всего. У других это были бы просто хитрые фокусы, но тут для нас важнее, что в бурных водах он останется цел и невредим, и его прекрасный, печальный взгляд вернется к нам.
Его печаль действительно является глубинной чертой его персонажа и не обнаруживает абсолютно ничего искусственного. Его задача состоит в том, чтобы передать все ограниченными, казалось бы, средствами. Если искусство — это выбор, то это, прежде всего, возможно, жертва, и Китон — подлинный художник в том смысле, что оставляет только самое необходимое. Как тут не вспомнить античную маску? Китон нацепил на собственное лицо маску неизменной печали, но это неверное слово, как и уныние. Требуется такое, которое включало бы меланхолию, тоску, застенчивость и многие другие оттенки. Разве этот взгляд не озабочен всеми неизвестными, которые таит в себе жизнь? Разве под этой шутовской внешностью не скрывается слишком яркая эмоциональность, маскирующаяся под смирение? Называть его автоматом, лишенным всякой человечности, кажется настоящей слепотой, когда через мимолетные изменения этого, казалось бы, ледяного лица, крупные планы открывают нам, какую чувствительность скрывают его резкие жесты и недвижные черты. Добровольные рамки, в которых он заключает и направляет эту чувствительность, только усиливают ее.
Его комедия, прежде состоявшая главным образом из фактов, кажется, становится все больше комедией наблюдения. Если он сохраняет привычную сюжетную канву: робкая любовь, которой пытаются помешать, свадьба в конце - это не только до сих пор необходимая уступка общественному вкусу; такие упрощенные темы позволяют ему раскрыть суть своей натуры: скрытый огонь под видом самого ледяного безразличия. То, что обычно является предметом шутовских контрастов, становится источником подлинных эмоций."
Джудит Эреб, Le Crapouillot, 1927
Более размытая техника? Меньшая сила воздействия? Скорее, удаление случайных или паразитических элементов. Китон приходит к абсолюту с помощью упрощения. Он играет без заглавных букв. Осторожность, непрерывность, единство его игры; интенсивность его эмоций, избавленных от всего лишнего, его взгляд, где видно приближение только большой волны. Его вечное внутреннее напряжение. Он не безрассуден, но принимает все опасности и несправедливую жестокость судьбы по отношению к нему. Его кажущаяся невозмутимость - метод Тома Хирна, «спящего жонглера» прошлого, но ставший абсолютно личным. Из его движения, угловатой грации его жеста, рождается поэзия. Неподвижный, благодаря отстраненному взгляду на его андрогинном лице и изяществу его фигуры, он становится парадоксальным образом с картин Гюстава Моро.
Его хрупкая внешность, красота его черт сами по себе могут стать причиной любви к нему. Сдержанный, ребячливый, наивный; лишь обстоятельства вынуждают его хитрить. В этом милом, откровенном и, казалось бы, безоружном существе никогда не бывает ни жестокости, ни хамства (сравните с Шарло или Максом Линдером). Вульгарное рядом с ним шокирует. Аристократ по натуре - странно, что с такой породой он сумел понравиться толпе и добиться такой популярности. Нельзя отрицать, что нам нравится видеть его аватары, но тем не менее, это всегда он. Даже ловкость Китона, его удивительная акробатика - не то, что мы ценим больше всего. У других это были бы просто хитрые фокусы, но тут для нас важнее, что в бурных водах он останется цел и невредим, и его прекрасный, печальный взгляд вернется к нам.
Его печаль действительно является глубинной чертой его персонажа и не обнаруживает абсолютно ничего искусственного. Его задача состоит в том, чтобы передать все ограниченными, казалось бы, средствами. Если искусство — это выбор, то это, прежде всего, возможно, жертва, и Китон — подлинный художник в том смысле, что оставляет только самое необходимое. Как тут не вспомнить античную маску? Китон нацепил на собственное лицо маску неизменной печали, но это неверное слово, как и уныние. Требуется такое, которое включало бы меланхолию, тоску, застенчивость и многие другие оттенки. Разве этот взгляд не озабочен всеми неизвестными, которые таит в себе жизнь? Разве под этой шутовской внешностью не скрывается слишком яркая эмоциональность, маскирующаяся под смирение? Называть его автоматом, лишенным всякой человечности, кажется настоящей слепотой, когда через мимолетные изменения этого, казалось бы, ледяного лица, крупные планы открывают нам, какую чувствительность скрывают его резкие жесты и недвижные черты. Добровольные рамки, в которых он заключает и направляет эту чувствительность, только усиливают ее.
Его комедия, прежде состоявшая главным образом из фактов, кажется, становится все больше комедией наблюдения. Если он сохраняет привычную сюжетную канву: робкая любовь, которой пытаются помешать, свадьба в конце - это не только до сих пор необходимая уступка общественному вкусу; такие упрощенные темы позволяют ему раскрыть суть своей натуры: скрытый огонь под видом самого ледяного безразличия. То, что обычно является предметом шутовских контрастов, становится источником подлинных эмоций."
Джудит Эреб, Le Crapouillot, 1927