Его лицо мрачно, как у одного из Четырех Всадников, словно его душа застыла в каком-то мучительном разочаровании; он - печальная фигура, которую радость жизни покинула навсегда.
Или, может быть, вы представляете себе Бастера Китона за кадром таким, как будто его в детстве до смерти напугало какое-то чудовище, и ужас был столь глубоким и леденящим, что он полностью утратил способность улыбаться.
Так вот, Бастер сидел у меня на столе, болтая ногами в футе от пола, и запрокинув голову, хохотал таким искренним смехом, какой мне нечасто доводилось слышать.
- Слушай, Бастер, ты еще посмейся, а я попрошу Боба Дормана, нашего фоторепортера, сфотографировать тебя, - попросил я его.
- Только не на камеру.
- Почему?
- Образ. Я научился не улыбаться, когда выступал на сцене с отцом. Он учил меня, что всякий раз, когда комик улыбается, публика улыбается не над ним, а вместе с ним. Но если они не улыбаются над тобой – значит, ты не смешной. Многие люди, которые видели меня только в фильмах, думают обо мне только как о человеке, который никогда не улыбается. Фотография с улыбкой разрушит эту иллюзию.
Это едва ли не самая длинная речь, которую Бастер когда-либо произносил в своей жизни. Он не большой любитель болтовни.
Бастер отличается той же скромностью, той же застенчивой манерой поведения, что характерна для Чаплина и Ллойда. Мы вошли в переполненный лифт, чтобы подняться на крышу и посмотреть на Манхэттен. Китон был едва ли не самой неприметной фигурой в этом лифте. Он ниже и стройнее Чаплина.
Однажды я провел немалую часть дня с Чаплином, и мне показалось, что он несчастлив вне своего персонажа Бродяги, что он чувствует себя разоблаченным, незащищенным без своих рваных штанов и тонкой трости. Что-то похожее я ощущал и рядом с Китоном. Он держался позади, обычно проходя в двери последним. В каком-то смысле чувствуешь себя его защитником, потому что, оставшись без одежды, которая стала частью его самого, он нуждается в буфере, заслоняющем его от повседневой жизни.
Потом мы оказались на крыше, на высоте 24-х этажей над улицами. Здесь Бастер стал самим собой. Он вскарабкался на парапет и стал говорить Клайну, своему режиссеру, какое это замечательное место, где можно было бы снять несколько потрясающих гэгов. Он снова стал таким, как на своей студии. И он прекрасно мог о себе позаботиться. Я набрался храбрости и влез на парапет рядом с ним. Надолго я там не задержался. Если Бастеру хватает духу там развлекаться, моя защита ему точно ни к чему.
- Здесь было бы здорово снять сцену-другую, правда? – спрашивал он, позволяя то одной, то другой ноге соскальзывать в пропасть. - Терминал Буша и здание Таймс на фоне. От этого у них голова закружится!
От того, что я за ним наблюдал, голова закружилась у меня. Мы наконец спустились.
О да! Вы хотите знать, над чем он так искренне хохотал? Клайн только что рассказал ему, что в одном городе цензоры приказали вырезать все сцены, высмеивающие полицию. А Бастер вспомнил, что его "Копы" должны были выйти там на следующей неделе. Если вы видели "Копов", то знаете, почему он смеялся.