Его лицо мрачно, как у одного из Четырех Всадников, словно его душа застыла в каком-то мучительном разочаровании; он - печальная фигура, которую радость жизни покинула навсегда.
Или, может быть, вы представляете себе Бастера Китона за кадром таким, как будто его в детстве до смерти напугало какое-то чудовище, и ужас был столь глубоким и леденящим, что он полностью утратил способность улыбаться.
Так вот, Бастер сидел у меня на столе, болтая ногами в футе от пола, и запрокинув голову, хохотал таким искренним смехом, какой мне нечасто доводилось слышать.
- Слушай, Бастер, ты еще посмейся, а я попрошу Боба Дормана, нашего фоторепортера, сфотографировать тебя, - попросил я его.
- Только не на камеру.
- Почему?
- Образ. Я научился не улыбаться, когда выступал на сцене с отцом. Он учил меня, что всякий раз, когда комик улыбается, публика улыбается не над ним, а вместе с ним. Но если они не улыбаются над тобой – значит, ты не смешной. Многие люди, которые видели меня только в фильмах, думают обо мне только как о человеке, который никогда не улыбается. Фотография с улыбкой разрушит эту иллюзию.
Это едва ли не самая длинная речь, которую Бастер когда-либо произносил в своей жизни. Он не большой любитель болтовни.
Бастер отличается той же скромностью, той же застенчивой манерой поведения, что характерна для Чаплина и Ллойда. Мы вошли в переполненный лифт, чтобы подняться на крышу и посмотреть на Манхэттен. Китон был едва ли не самой неприметной фигурой в этом лифте. Он ниже и стройнее Чаплина.
Однажды я провел немалую часть дня с Чаплином, и мне показалось, что он несчастлив вне своего персонажа Бродяги, что он чувствует себя разоблаченным, незащищенным без своих рваных штанов и тонкой трости. Что-то похожее я ощущал и рядом с Китоном. Он держался позади, обычно проходя в двери последним. В каком-то смысле чувствуешь себя его защитником, потому что, оставшись без одежды, которая стала частью его самого, он нуждается в буфере, заслоняющем его от повседневой жизни.
Потом мы оказались на крыше, на высоте 24-х этажей над улицами. Здесь Бастер стал самим собой. Он вскарабкался на парапет и стал говорить Клайну, своему режиссеру, какое это замечательное место, где можно было бы снять несколько потрясающих гэгов. Он снова стал таким, как на своей студии. И он прекрасно мог о себе позаботиться. Я набрался храбрости и влез на парапет рядом с ним. Надолго я там не задержался. Если Бастеру хватает духу там развлекаться, моя защита ему точно ни к чему.
- Здесь было бы здорово снять сцену-другую, правда? – спрашивал он, позволяя то одной, то другой ноге соскальзывать в пропасть. - Терминал Буша и здание Таймс на фоне. От этого у них голова закружится!
От того, что я за ним наблюдал, голова закружилась у меня. Мы наконец спустились.
О да! Вы хотите знать, над чем он так искренне хохотал? Клайн только что рассказал ему, что в одном городе цензоры приказали вырезать все сцены, высмеивающие полицию. А Бастер вспомнил, что его "Копы" должны были выйти там на следующей неделе. Если вы видели "Копов", то знаете, почему он смеялся.
Или, может быть, вы представляете себе Бастера Китона за кадром таким, как будто его в детстве до смерти напугало какое-то чудовище, и ужас был столь глубоким и леденящим, что он полностью утратил способность улыбаться.
Так вот, Бастер сидел у меня на столе, болтая ногами в футе от пола, и запрокинув голову, хохотал таким искренним смехом, какой мне нечасто доводилось слышать.
- Слушай, Бастер, ты еще посмейся, а я попрошу Боба Дормана, нашего фоторепортера, сфотографировать тебя, - попросил я его.
- Только не на камеру.
- Почему?
- Образ. Я научился не улыбаться, когда выступал на сцене с отцом. Он учил меня, что всякий раз, когда комик улыбается, публика улыбается не над ним, а вместе с ним. Но если они не улыбаются над тобой – значит, ты не смешной. Многие люди, которые видели меня только в фильмах, думают обо мне только как о человеке, который никогда не улыбается. Фотография с улыбкой разрушит эту иллюзию.
Это едва ли не самая длинная речь, которую Бастер когда-либо произносил в своей жизни. Он не большой любитель болтовни.
Бастер отличается той же скромностью, той же застенчивой манерой поведения, что характерна для Чаплина и Ллойда. Мы вошли в переполненный лифт, чтобы подняться на крышу и посмотреть на Манхэттен. Китон был едва ли не самой неприметной фигурой в этом лифте. Он ниже и стройнее Чаплина.
Однажды я провел немалую часть дня с Чаплином, и мне показалось, что он несчастлив вне своего персонажа Бродяги, что он чувствует себя разоблаченным, незащищенным без своих рваных штанов и тонкой трости. Что-то похожее я ощущал и рядом с Китоном. Он держался позади, обычно проходя в двери последним. В каком-то смысле чувствуешь себя его защитником, потому что, оставшись без одежды, которая стала частью его самого, он нуждается в буфере, заслоняющем его от повседневой жизни.
Потом мы оказались на крыше, на высоте 24-х этажей над улицами. Здесь Бастер стал самим собой. Он вскарабкался на парапет и стал говорить Клайну, своему режиссеру, какое это замечательное место, где можно было бы снять несколько потрясающих гэгов. Он снова стал таким, как на своей студии. И он прекрасно мог о себе позаботиться. Я набрался храбрости и влез на парапет рядом с ним. Надолго я там не задержался. Если Бастеру хватает духу там развлекаться, моя защита ему точно ни к чему.
- Здесь было бы здорово снять сцену-другую, правда? – спрашивал он, позволяя то одной, то другой ноге соскальзывать в пропасть. - Терминал Буша и здание Таймс на фоне. От этого у них голова закружится!
От того, что я за ним наблюдал, голова закружилась у меня. Мы наконец спустились.
О да! Вы хотите знать, над чем он так искренне хохотал? Клайн только что рассказал ему, что в одном городе цензоры приказали вырезать все сцены, высмеивающие полицию. А Бастер вспомнил, что его "Копы" должны были выйти там на следующей неделе. Если вы видели "Копов", то знаете, почему он смеялся.
Kalamazoo Gazette 13.11.1922, Джеймс У. Дин